Неточные совпадения
Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное
небо. «Разве я не знаю, что это —
бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о
бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо и были неестественно одноцветны. Каменные и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один к другому, являлись глазу как единое и
бесконечное здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к земле и вдавлен в нее, а верхние, темные, вздымались в серую муть, за которой
небо не чувствовалось.
На другой день, 24-го числа, в Рождественский сочельник, погода была великолепная: трудно забыть такой день.
Небо и море — это одна голубая масса; воздух теплый, без движения. Как хорош Нагасакский залив! И самые Нагасаки, облитые солнечным светом, походили на что-то путное. Между бурыми холмами кое-где ярко зеленели молодые всходы нового посева риса, пшеницы или овощей. Поглядишь к морю — это
бесконечная лазоревая пелена.
Приятная дрожь охватит всего, когда в такое утро выйдешь из теплой комнаты на улицу, а там заскрипят полозья, замелькает по сторонам
бесконечная снежная поляна; в
небе чуть-чуть мигают звездочки, позванивает колокольчик под дугой…
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под
небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой
бесконечной жизнью.
Небо по целым неделям бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода, которая тянется изо дня в день, кажется жителям
бесконечною.
Казалось по временам: то буря гулко гремит в
небесах, раскатываясь в
бесконечном просторе, то лишь степной ветер звенит в траве, на кургане, навевая смутные грезы о минувшем.
Пред ним было блестящее
небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и
бесконечный, которому конца-краю нет.
Сколько покоя, сколько мира чувствовалось под этим открытым голубым
небом, того мира, которого недостает бессильному, слабому человеку, придавленному к земле своей
бесконечной злобой.
Я один в
бесконечных коридорах — тех самых. Немое бетонное
небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь — и оттуда глухой гул.
И почти с
неба донизу — черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные
бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
Ромашов опять подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосе, он поднял глаза вверх, к
небу. Там по-прежнему был холодный простор и
бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головой и потрясая ими, Ромашов закричал бешено...
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями,
бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском
небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
А над ним, в
бесконечной пустыне
небес, молча гордое солнце плывет, грустно светит немая луна и безмолвно и трепетно звезды горят…
Но прошло немного времени, роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними
небо, которое в степи, где нет лесов и высоких гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь
бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Только протяжно и с
бесконечным покоем пронесся по светлому, утреннему
небу один тихий звон маленького колокола с круглой башни ближайшей церкви. Долинский вздрогнул.
Над этой печальной картиной висело не менее печальное хмурое
небо, как бы суля безнадежность, неприютность и тоску на
бесконечное время…
Вот в последний раз взмыл кверху белой шапкой клуб дыма, и гулко прокатился по реке рокот пушечного выстрела, а барка уже огибает песчаную узкую косу, и впереди стелется
бесконечный лес, встают и надвигаются горы, которые сегодня под этим серым свинцовым
небом кажутся выше и угрюмее.
Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из
бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц, стоя высоко на
небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
Вдруг она вырвалась из их толпы, и море —
бесконечное, могучее — развернулось перед ними, уходя в синюю даль, где из вод его вздымались в
небо горы облаков — лилово-сизых, с желтыми пуховыми каймами по краям, зеленоватых, цвета морской воды, и тех скучных, свинцовых туч, что бросают от себя такие тоскливые, тяжелые тени.
Безотраднейшая картина: горсть людей, оторванных от света и лишенных всякой тени надежд на лучшее будущее, тонет в холодной черной грязи грунтовой дороги. Кругом все до ужаса безобразно:
бесконечная грязь, серое
небо, обезлиственные, мокрые ракиты и в растопыренных их сучьях нахохлившаяся ворона. Ветер то стонет, то злится, то воет и ревет.
Всю первую половину мая шли непрерывные дожди, а мы двигались без палаток.
Бесконечная глинистая дорога подымалась на холм и спускалась в овраг чуть ли не на каждой версте. Идти было тяжело. На ногах комья грязи, серое
небо низко повисло, и беспрерывно сеет на нас мелкий дождь. И нет ему конца, нет надежды, придя на ночлег, высушиться и отогреться: румыны не пускали нас в жилье, да им и негде было поместить такую массу народа. Мы проходили город или деревню и становились где-нибудь на выгоне.
В философии, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинакая глубина; в ней, как в горниле, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный и
бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает
небо.
Виноват ли смертный, если
Небо, открывая для Монаршей добродетели поле
бесконечное, полагает границу нашей любви, признательности, самому удивлению; если, даруя Своим орудиям некоторую часть прав Своих, оставляет нас, обыкновенных людей, в тесном кругу человечества?
Бирюзовый цвет воды, какого она раньше никогда не видала,
небо, берега, черные тени и безотчетная радость, наполнявшая ее душу, говорили ей, что из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в
бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа…
Бесконечная сереющая даль, в которой двигались почти незаметными точками телега или спутанная лошадь, постепенно синела, синела, и, наконец, все более и более суживавшиеся планы ее сливались мутною линиею со сквознотою голубого
неба.
Была тихая, теплая и темная ночь; окно было открыто; звезды блестели на черном
небе. Он смотрел на них, отличая знакомые созвездия и радуясь тому, что они, как ему казалось, понимают его и сочувствуют ему. Мигая, он видел
бесконечные лучи, которые они посылали ему, и безумная решимость увеличивалась. Нужно было отогнуть толстый прут железной решетки, пролезть сквозь узкое отверстие в закоулок, заросший кустами, перебраться через высокую каменную ограду. Там будет последняя борьба, а после — хоть смерть.
А
бесконечная, упорная, неодолимая зима все длилась и длилась. Держались жестокие морозы, сверкали ледяные капли на голых деревьях, носились по полям крутящиеся снежные вьюны, по ночам громко ухали, оседая, сугробы, красные кровавые зори подолгу рдели на
небе, и тогда дым из труб выходил кверху к зеленому
небу прямыми страшными столбами; падал снег крупными, тихими, безнадежными хлопьями, падал целые дни и целые ночи, и ветви сосен гнулись от тяжести белых шапок.
От спанья в одежде было нехорошо в голове, тело изнемогало от лени. Ученики, каждый день ждавшие роспуска перед экзаменами, ничего не делали, томились, шалили от скуки. Никитин тоже томился, не замечал шалостей и то и дело подходил к окну. Ему была видна улица, ярко освещенная солнцем. Над домами прозрачное голубое
небо, птицы, а далеко-далеко, за зелеными садами и домами, просторная,
бесконечная даль с синеющими рощами, с дымком от бегущего поезда…
Темнело, в окна комнаты с
неба из сизых, рваных туч заглядывала любопытно золотистая луна. Но вскоре по стёклам окон и стене барака зашуршал мелкий частый дождь — предвестник
бесконечных, наводящих тоску дождей осени.
Действительно, гроза совершенно стихла, и только издали неслись далекие раскаты грома, да по
небу тяжело ползла черная
бесконечная туча, казавшаяся еще чернее от горящей сосны.
Туман лежал белой колыхающейся,
бесконечною гладью у его ног, но над ним сияло голубое
небо, шептались душистые зеленые ветви, а золотые лучи солнца звенели ликующим торжеством победы.
Томно шло время и однообразно до крайней степени, сутки потеряли свое измерение, все 24 часа превратились в одну тяжелую серую массу, в один осенний вечер; из моего окна видны были казармы, длинные,
бесконечные казармы, и над ними голубая полоса
неба, изрезанная трубами и обесцвеченная дымом.
И впереди его, и сзади, и со всех сторон поднимались стены оврага, острой линией обрезая края синего
неба, и всюду, впиваясь в землю, высились огромные серые камни — словно прошел здесь когда-то каменный дождь и в
бесконечной думе застыли его тяжелые капли.
Встал Патап Максимыч, к окну подошел. Ночь темная,
небо черное, пó
небу все звезды, звезды — счету им нет. Тихо мерцают, будто играют в
бесконечной своей высоте. Задумчиво глядит Патап Максимыч то в темную даль, то в звездное
небо. Глубоко вздохнув, обратился к Аксинье Захаровне...
И они приходят, раздвигают стены, снимают потолок и бросают Андрея Николаевича под хмурое
небо, на середину той
бесконечной, открытой отовсюду площади, где он является как бы центром мироздания и где ему так нехорошо и жутко.
Люди говорят про бога, что он живет на
небе. Говорят также и то, что он живет в человеке. И то и другое правда. Он и на
небе, то есть в
бесконечном мире, и в душе человека.
Снова потянулась
бесконечная дорога — горы и
небо,
небо и горы… И молчаливые, как тайны, бездны со всех сторон… Но это было уже не прежнее, исполненное невыразимой прелести путешествие, какое я совершила неделю тому назад с дедушкой Магометом. Тяжелая мрачная туча нависла надо мной, все разрастаясь и разрастаясь, наваливаясь на душу свинцовой тяжестью. Предчувствие страшного, неизбежного ни на минуту не оставляло меня.
Поэтому всякое нечто: бог ли или человек,
небо или ад, ангелы или демоны, — имеет одну природу или сущность, как в системе Спинозы единая абсолютная субстанция существует в
бесконечном множестве атрибутов и модусов.
Под вечер, когда заходящее солнце обливало пурпуром
небо, а золотом землю, по
бесконечной степной дороге от села к далекому горизонту мчались, как бешеные, стрелковские кони…
Пред ним было блестящее
небо, внизу — озеро, кругом — горизонт, светлый и
бесконечный.
А когда я ударил по лошади и поскакал вдоль линии и когда, немного погодя, я видел перед собою только
бесконечную, угрюмую равнину и пасмурное, холодное
небо, припомнились мне вопросы, которые решались ночью. Я думал, а выжженная солнцем равнина, громадное
небо, темневший вдали дубовый лес и туманная даль как будто говорили мне: «Да, ничего не поймешь на этом свете!»
Море было такое же величавое,
бесконечное и неприветливое, как семь лет до этого, когда я, кончив курс в гимназии, уезжал из родного города в столицу; вдали темнела полоска дыма — это шел пароход, и, кроме этой едва видимой и неподвижной полоски да мартышек, которые мелькали над водой, ничто не оживляло монотонной картины моря и
неба.
Минута, другая, взмах кнута — и родимый хутор, тонувший в целой роще фруктовых деревьев, исчез из виду. Потянулись поля, поля
бесконечные, милые, родные поля близкой моему сердцу Украины. А день, сухой, солнечный, улыбался мне голубым
небом, как бы прощаясь со мною…
И любо мне было дразнить старух, пугать ребят и нестись вперед и вперед по
бесконечной долине между полями, усеянными спелой кукурузой, навстречу теплому горному ветерку и синему
небу, манящему к себе своей неизъяснимой прелестью.
Мы подошли к окну. От самой стены дома до карниза начиналось ровное огненно-красное
небо, без туч, без звезд, без солнца, и уходило за горизонт. А внизу под ним лежало такое же ровное темно-красное поле, и было покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены к нам, так что мы видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было тихо, — очевидно, все умерли, и на
бесконечном поле не было забытых.
Луна, полная и солидная, как генеральская экономка, плыла по
небу и заливала своим хорошим светом
небо, двор с
бесконечными постройками, сад, темневший по обе стороны дома.
Ни на озере, ни на горах, ни на
небе ни одной цельной линии, ни одного цельного цвета, ни одного одинакового момента, везде движение, несимметричность, причудливость,
бесконечная смесь и разнообразие теней и линий, и во всем спокойствие, мягкость, единство и необходимость прекрасного.
Все жизненное учение старца Амвросия, полное недоверия к человеку, к его творчеству, к его мировой задаче совершенствования, основано на том, что «конечное и совершенное совершенство достигается на
небе, в будущей
бесконечной жизни, к которой кратковременная земная жизнь человеческая служит лишь приготовлением» (с. 151).
Бесконечное и пустое астрономическое
небо не походит уже на
небо Данте,
небо средневековья.